- Помогите ради Бога! Я один в семье остался! Тону-у!
По-моему, это очень мало походило на победный клич кровожадных команчей, а для кандидата в Ильи Муромцы так вообще звучало постыдно. Однако команда его оценила - они заверещали в унисон, и мне трудно было понять – дурачатся они или напуганы всерьёз.
- Эй, вы, рыбьи жабры! Чего разорались? – попытался их урезонить. – Плывите к берегу да поторапливайтесь. Знаете, сколько крови одна пиявка высасывает в минуту? А, не дай Бог, водяного разбудите. Ну, русалки, те опасны лишь для щекотливых, а этот разбирать не будет, за ноги ухватит - и буль-буль…
Они, может быть, и последовали моему совету, если б не было вокруг камышей, а в воде водорослей. Не вняли они и тому, чтобы вести себя потише. Наоборот, стали брызгаться и орать, да так, что откуда-то с берега прилетел крик:
- Эй, что у вас там?
Тут они наперебой стали излагать свои проблемы неведомому слушателю, а я безуспешно пытался вспомнить какое-нибудь подходящее ругательство. А потом крикнул:
- Да не верьте вы им – дурачатся. Артисты погорелого театра на водной репетиции.
- А как убедительно, - откликнулись с берега. – Прямо-таки мурашки по коже…
- Видели бы их лица…
Сообразив, что помощи не будет, горе-мореплаватели втроём навалились на борт «Магеллана» и вздыбили из воды противоположный, стали взбираться в лодку с проворством обезьян, увидевших единственный банан на ветке - то есть, наперегонки. Результат был, конечно, предсказуем - «Магеллан» сделал поворот «оверкиль» и накрыл моих друзей с головой,  бесстыже выпятив вверх своё акулье брюхо.
Слава Богу, они вынырнули и вынырнули по разные стороны лодки. Вторая их попытка взобраться на полузатопленное судно была более удачной. И вот уже они сидят все втроём  верхом на киле, отплёвываясь и отхаркиваясь, кляня свою несчастную судьбу. На берегу, наверное, так и слышалось – кто-то тонул, барахтаясь и захлёбываясь, взывая о помощи. 
- Молодцы! Браво, моряки! – закричал я, чтобы на берегу поняли, что мы продолжаем дурачиться. А вполголоса пробурчал – Заткнитесь, трусливые идиоты. Вы что, хотите прославиться на всю Увелку?
Но, видимо, их честолюбие настолько было парализовано страхом перед пиявками и прочей неведомой болотной нечестью, что они не обратили на мои слова ни малейшего внимания.
Хатка ондатровая, на которой я сидел, постепенно погружалась, и я сам уже торчал из воды по пояс. Впрочем, ни ондатры – водяные крысы, ни пиявки – подружки Айболита, панического страха во мне не вызывали.
- Эй, вы, дураки, перестаньте дёргаться и сидите смирно, - крикнул я. – А то  утонете раньше, чем вас съедят.
Но мои слова опять вызвали только обратное действие. Лодка их тоже постепенно погружалась, а они тонули, и они это чувствовали – как тонут. Их, наверное, действительно охватил животный страх смерти, страх беспомощности перед ней. Парни больше ничего не могли придумать для своего спасения, как, царапаясь и толкаясь, глотая мутную воду, погружаясь в неё и выныривая, бороться за место на «Магеллановом» брюхе, которое каждый раз всплывало, как только несчастные падали с него. Наблюдая за ними, я подумывал, не позвать ли кого на помощь - как бы беды не случилось.
Прошёл, наверное, час. Друзья мои по-прежнему вопили, плевались и кувыркались вокруг полузатопленной лодки.
Я их пытался вразумить:
- Эй, мужики, кончайте комедию, давайте на берег выбираться.

Вокруг были только небо, вода и камыши, и не единой живой души, даже чайки куда-то пропали. Впрочем, чайки падаль не клюют. В том, что, утонув, я всплыву и стану падалью сомнений не оставалось - дело времени.
Подкатывала усталость. Сердце стучало тяжело - дум, дум, дум... Дрожь достала, и начали неметь ноги. По мокрой спине бегали мурашки, и зубы лязгали всякий раз, когда нога уходила в топь чуть глубже или чуть быстрей. Грудь давило, будто на неё положили глыбу льда.
Один-одинёшенек я в этих камышах, на проклятом болоте, в целом жестоком мире. Никто не протянет руку помощи. Эй, отец, где ты? Где твой мудрый совет и добрый взгляд? Где твои крепкие руки?
Страх и отчаяние подняли дыбом волосы на моём затылке. Я это чувствовал – не надо было руку тянуть. Впрочем, бедные мои руки давно уже были в крови от проклятых камышей, за которые я хватался, вытягивая своё стопудовое тело из топи. В какой-то момент я совсем обессилил, не шагнул, а просто лёг спиной на камыш, и несколько минут он держал, а я получил передышку. А потом мигом растратил все восстановленные силы, когда вода хлынула мне в ухо, и я попытался вновь принять вертикальное положение.
Где-то вдалеке раздался тяжёлый вздох, похожий на стон.
- У – у – у …
Я встрепенулся, пытаясь понять - слышу или кажется?  Рассказывал отец, что болото каждую ночь плачет. И давно мне хотелось подслушать этот плач, не раз я сиживал на причале в лодках, прислушиваясь к темноте, но напрасно. И вот теперь, днём, я, кажется, услышал эти странные стоны, похожие на плач. Что это было, я не мог понять, не мог объяснить. Просто приходилось верить, что Займище на самом деле плачет. Да и как ему не плакать, когда такая вот смерть настигает ни в чём не повинного парнишку.
- У – у – у -…
Сердце забилось так, что хотелось придержать его рукой. Но вода была беспощадной,  гналась по пятам, и не давала времени на душевные эмоции: непрекращаемая гонка – кто кого?  Только движение, постоянное движение вперёд – не зная куда – могло меня спасти или, по крайней мере, оставляло надежду на это.
Страх капля за каплей допивал мою стойкость. Подступала паника - я теперь не знал, где мой дом, где берег, где ребята. Пугала тишина всегда гомонящего болота. Слышны только треск камышей, журчание и чавканье воды, стук сердца да моё сиплое дыхание. От усталости и напряжения в уголках глаз начали вспыхивать золотистые искорки. Ноги ныли, будто в ледяной купели, а в голове сплошной гул.
В одном месте я лежал на ондатровой куче минут двадцать. Я так устал, что готов был здесь уснуть. Но она утонула, и я похлюпал дальше.
Бесконечная гонка. Вода настигает, я ломлюсь через камыши. Не хватает дыхания. Грудная клетка, рубашка  стали тесными, давили сердце. Качалось небо, стервятниками кружились облака.  Я лез уже на четвереньках, а мускулы кричали о пощаде. Я полз через камыш уже по горло в воде. Где-то совсем близко, может за спиной, была моя смерть.
- Врёшь! – крикнул я, и сразу стало легче.
Снова рванулся на камыши, охваченный желанием вырваться из этой непролазной топи. И в этот миг ноги мои почувствовали опору, камыши расступились, и я выбрался на лабазу. Обеими руками схватился за её спасительную твердь. Лежал мокрый, усталый, оглушённый толчками своего сердца. Кровь гудела в висках. Сил совсем не осталось, но и бегство от воды кончилось.

- Забора нет – какой же это огород? – прикинулся я идиотом. – И больно мне нужны ваши ромашки.
- Ромашки? А это видел? – он поманил меня пальцем.
Мне сиё показалось символом начала новых приключений, и, ничтоже сумнящась, я зашагал вслед за незнакомцем.
Буйно зеленевшая трава мягко касалась ног, покорно ложилась под мои кеды. Прижатая к лабазе, она несколько мгновений лежала в лужице следа, потом начинала подниматься и, встав, весело качала верхушками, радуясь солнцу, жизни, ветерку. Нежный звон издавали белые колокольчики вьюнка. Ромашки становились похожими на загорелых девчат в коротких белых юбчонках. Они смотрели мне вслед и о чём-то шептались, склоняя друг к дружке кудрявые головки. Лягушата, как кузнечики, прыгали из-под ног. Всё жило, радовалось и звенело, приглашая меня в свой цветущий солнечный рай.
Я шёл следом за чудаковатым незнакомым стариком и думал - думать я люблю. Люблю потому, что думы связаны с мечтаниями. Правда, хоть мечты мои и уносят прочь и очень даже далеко, но, как правило,  в основном все крутятся вокруг трёх китов – самого себя, близких мне людей – родных и друзей, и, конечно, Займища. Что касается самого себя, то меня одолевает несбыточное желание – хочется уехать далеко, в неведомые мне страны. Но куда интереснее думать о том, что находится под боком. А под боком – громадное болото, с его тайнами, непролазными топкими камышами, лабазами и плёсами. И вот ещё одна загадка шуршит высокими калошами впереди меня.
- Тебе, наверное, интересно знать, откуда я здесь появился? – откликнулся он на мои мысли. – А я скажу тебе. Жил-жил, и не знаю, как это получилось, но, пока работал, учил детей, проверял тетрадки, проводил сборы и факультативы, кто-то злой набросил мне сорок пять лет к уже имевшимся двадцати двум годам. А я ещё и не жил. Понимаешь, не жил! Я сразу из юности перескочил в старость. Я не хочу думать ни о старости, ни тем более о смерти. Зачем? Всё придёт в свой час. Так не стоит его приближать даже думами. Хотел бросить всё и уехать. А куда? А на что? Сбережений-то - с гулькин нос. Думал, искал и вот нашёл это чудесное место. Не правда ли, девственный, заповедный край, здесь и нога человека допрежь не ступала…
Мне показалось, он меня спрашивал, и я хотел уже было ответить, но старичок продолжал говорить. Тут я заметил, что он разговаривает как бы сам с собой. «Может выпимши?», - подумал я, но он был трезв.
- … вот мироздание. Оно огромно. Ему нет конца. Что невероятно! Непостижимо уму! В нём миллиарды миллионов звёзд. До недавнего времени я считал его гармоничным. Но, оказывается, там самая настоящая анархия. Все неисчислимые галактики несутся в каком-то сумасшедшем вихре. Происходит столкновение планет. Гибнут миры. Создаются новые. Всё это в бесконечности бесконечностей. И вот во всём этом хаосе – маленькая, живая наша Земля. Наша светлая, счастливая и несчастная, на которой никак не могут ужиться люди. Они уже не ужились с животными – сотни видов уничтожены. Они не ужились с рыбами – сотни видов их не стало. Не стало в степях птиц. Они отравлены ядохимикатами. Некоторые, правда, выжили.  Но появляются новые и новые средства уничтожения. И если ничто не остановит их, погибнет маленький весёлый шарик с птицами, цветами, водой и зайцами. С закатами и рассветами, росой на лугах и весенними ручьями. К сонмищу мёртвых планет прибавится ещё одна – наша Земля, на которой не ужились разумные существа. Разумное – это существо, которое знает, зачем живёт. Я много думал и пришёл к мысли, что мало кто из людей знает, зачем живёт. Вот спрашиваю своего коллегу по работе: «Скажи, Андрей Николаевич, зачем ты живёшь?» А он отвечает: «А хрен его знает - теперь уж немного осталось». – «А раньше, спрашиваю, зачем жил?» - «А я, говорит, не задумывался. Как сокол летал, а теперь, как лягуха прыгаю» … На том и разговору конец. Вот ты, молодой человек скажи, кого  больше боишься - милиции или Бога?
- А он есть? Милиция-то вот она - только камень в окно кинь.… Ого! Тут даже мыши есть! Вон, вон одна пробежала.

- Я всё думал раньше - для чего появился на свет. Ведь была же какая-то цель родиться мне именно в это время  и для этой эпохи. Вот рыба мечет икру на тёплых отмелях, птица кладёт яйца в свитое гнездо, вода течёт, камыш колышется, солнце светит.… Все знают, чем им заниматься, только я всё мучился неприкаянный. Годы идут, только соль на душу отлагая. Столько дорог по земле нарезано – где ж моя? Друзья утешают: успокойся – дана тебе судьба такая, а не иная, ну и пользуйся, не рви душу. Не утешили меня их слова. Что делать? И только здесь понял - надо просто жить и видеть оттенки, которые не губят главных цветов, чувствовать многообразие жизни. Я понятен?
Старик с душевной тревогой в глазах посмотрел мне в лицо. Я лишь плечами пожал - чудак! А что? Одичал на своём необитаемом и теперь чешет язык обо что попало.
Видимо, мысли эти читались на моём лице. Старик глубоко вздохнул, оставил утице хлеб, выпрямился.
- Пойдём, я покажу тебе свой огород. Это не то, что ты видел раньше. Люди цивилизации как привыкли - там, где растут овощи, не должны расти цветы – и выпалывают их. А у меня смотри.… Всю свою жизнь я был сельским учителем, а теперь стал плантатором. А произошло это потому, что выращивать овощи было для меня призванием, а учительство лишь долгой и крупной ошибкой. Так, впрочем, чаще всего и бывает в нашей жизни. Целых сорок лет человек занимается каким-нибудь делом, например, припадаёт химию и биологию, а на сорок первом – вдруг оказывается, что профессия не причём, что он даже тяготится ей и не любит, а на самом деле он замечательный садовод и преисполнен любовью к цветам. Происходит это, надо полагать, от несовершенства нашего социального строя, при котором люди сплошь и рядом попадают на своё место только к концу жизни. Я попал на седьмом десятке. А до тех пор был плохим учителем, скучным и нудным. Теперь же смотри, как моментально растут здесь овощи…
И я действительно увидел в густой траве весёлые завитки, и зелёными шишками в них выглядывали огурцы. Ух, ты! А у нас на грядках только цветочки проклюнулись.
На моё удивлённое восклицание откликнулась серая цапля. Она прошествовала поодаль, величественно ступая и кося  белком глаза на меня и мои ноги.
- Не поклюёт?
- Неее…
Я вздохнул побольше воздуха, зная, что этот день не закончится как обычно, и пожелал, чтобы у меня хватило выдержки не удивляться чудесам. В следующую фразу вложил весь свой сарказм, всё ехидство души. По натуре я не злой, но эта цапля… Ей-бо, достала!
- Как тут у вас…  разумно. Чувствуется – опытный огородник.
- Опыт, мой юный друг, это не что иное, как мудрость дураков, – по его лицу скользнула улыбка, загадочная, как мираж. – Иногда мечты, хоть они, в конце концов,  и исчезнут, гораздо важнее опыта – ведь для тебя они какое-то время существуют как реальность.
Он задумчиво смотрел перед собой:
- Без мечты и иллюзии человек не смог бы жить. Они защищают его, помогают выстоять. Даже если ты знаешь, что они абсолютно недостижимы или недоступны для тебя лично, ты всё равно втайне можешь их лелеять. И тогда ты как будто всё-таки добиваешься того, о чём мечтал, и чудо словно бы происходит. Мечтать о чём-то – это всё равно, что верить в это. Я думаю, тот, кто никогда не мечтает, не способен верить ни во что и никому… Я вижу, ты Матрёны боишься?
На мой вопросительный взгляд он пояснил:

Хозяин налил из термоса в кружку ещё горячий кофе.
- Хочешь перекусить?
- Нет, я не голоден, - сказал больше из скромности.
Он так и понял. Извлек из-под тулупа на скамье свёрток, развернул на столе. Беляши. Чёрт! Выглядят и пахнут аппетитно. Разом подступивший голод вогнал мои руки в дрожь.
- Ешь на здоровье, мой юный друг.
Он говорил приветливо, от души. Запах горелого масла щекотал мои ноздри. Тёрпкий, острый запах, больше подходивший для яств далёких, чужих стран. Я хлебнул горячий кофе и закашлялся. Со стуком поставил кружку на стол.
- Ешь, ешь, - улыбнулся хозяин. - Плоды цивилизации - никуда не уйдёшь.
Я уплетал беляши, прихлёбывал кофе, а мысли мои уносились в заоблачную даль. Тропический остров. Благоуханные плоды красной земли. Цветущие фруктовые деревья. Река с кристально чистой и прохладной водой. Взмахи птичьих крыл. Белые паруса вдали на широкой глади океана. Голубое небо. Золотое солнце. Полевые цветы раскрыли свои чашечки посреди болота, напоили воздух ароматом. Уставшее в борьбе за жизнь тело наливается новой молодой силой. Как хорошо, Господи! 
- Я рад, что ты побывал у меня в гостях. Но сейчас ты уйдёшь и больше никогда не вернёшься сюда. Так надо. Обещаешь?
- Почему я это должен делать и обещать?
- Остров – моя собственность. Я его первый открыл и обустроил, засадил. Если мне нужно будет твоё общество, я найду тебя в посёлке. Ведь ты живёшь в Увелке?
Я молчал, поражённый его горестным тоном.
- Мы не сможем здесь жить, как добрые товарищи, - убеждал он. – У каждого свой мир, свои понятия о счастье и комфорте. Вряд ли мы найдём общие интересы. Я привык тут жить один. Мне надо думать, много думать – жизни так осталось мало. Ты мне будешь мешать. Это мой собственный, недоступный ни для кого мир. Один древний мудрец сказал: «Когда блюда пустеют, исчезают друзья».
В этот момент я дожевал последний беляш и сказал:
- Это, какие друзья.
- Здесь я построил жизнь по собственному вкусу, привык к свободе и одиночеству. В самом деле, в том, что ты один, есть и свои преимущества. Например, ты можешь делать, что хочешь, и не делать того, чего не хочешь. Я здесь вполне доволен жизнью.
- Радость свободного человека?
- Вернее, человека, который построил и заслужил свою свободу.
- А почему мне хоть изредка нельзя появляться здесь? Мне здесь нравится.
Я вдруг с необычайной остротой почувствовал, что никогда не забуду этой встречи. Всё происходящее неощутимо, но ясно запечатлевалось в моём сознании – словно фотоаппарат щёлкал у меня в голове, и снимки тщательно проявлялись в тёмной комнате моей памяти. А слова врезались в сердце.
- Обычно люди полны страха, отчаяния и подозрительности. Некоторые доживают до седых волос, так и не узнав жизни, и не стыдятся этого. Скорый поезд мчит их навстречу смерти, а у них не было и дня жизни. Насколько же прекраснее наслаждаться чудесными мгновениями и не терзаться мыслями о неведомом будущем. Судьба – стремительная река, и человеку не дано изменить её течение. Ты меня понимаешь? Вот это всё – моё. Я заслужил его, выстрадал, построил. А своё ты ищи сам. 
Я пожал плечами – к чему спорить: я не знаю, нужно ли оно мне – своё, такое? Когда некому рассказать – и знания не нужны. Спросил, о чём подумал:
- Наверное, здесь рыбалка отменная?
- Не знаю. Я не люблю убивать и не делаю этого. Я считаю, всякое существо имеет право на жизнь. И поэтому у меня нет никаких снастей.
Старик сказал это, но холодок страха, угнездившегося у меня в душе при входе в его жилище, не растаял. Что же он всё-таки за фрукт, и как его понимать? Блажит, смеётся, зубы заговаривает? Вдруг,  как нападёт исподтишка. Сплошные сомнения и неуверенность…

6

Эта встреча с чудаковатым стариком перетряхнула моё нутро.
Друзья:
- Толян, ты как вчера спасся? Как выбрался из болота?
Ожидали красочного рассказа об удивительнейших приключениях.
А я:
- Сам не знаю. Повезло.
И всё, замолкал, задумавшись. Ничего не рассказал о Робинзоне, его чудесной лабазе. Вброд перебравшись через лиман, шатался в одиночестве по Острову, тщетно пытаясь отыскать следы, где причаливала его лодка. Надеялся дождаться его там и ещё поговорить.
Для чего мне это было надо? А знать бы!
Мне казалось, старик ждёт меня. Старик знает, зачем живёт и мне расскажет. Ведь я вдруг потерял жизненную цель - не интересны стали праздные купания, пустые разговоры. Лето яркое, манящее, долгожданное лето разом утратило все свои прелести. О школе стал задумываться - даже вроде как бы заскучал.
Скажи такое вслух – ребята лоб пощупают. Не заболел? Нет, не заболел. Если хандра это не болезнь, то значит, здоров, как бык, который не знает, как быть.
Однажды понял, отчего душа томится – ей дела не хватает. Другие, вон, цапель приручают, труды научные строчат под шелест камышей. А мне что – день-деньской в песочке на спине сидеть да облака на небе пересчитывать? Словом, готов был к любым авантюрам, не хватало только темы.
А тема, между тем (за тавтологию простите), сама брела берегом Займища мимо Песка, где изнывали мы – друзья от скуки, не зная, чем себя занять, а я от душевного томления бесполезности самого существования на этом свете.
То был Кока Жвакин. Тащил он в руках двух лысух, за шею ухватив, а куриные их лапы царапали осоку. Лысухи, понятно, были дохлыми.
- Откуда, Кока? Трофеи, говорю, откуда? – окликнул его Пашка Сребродольский.
Жвачковский, перехватив ношу в одну руку, другой махнул куда-то за спину:
- А… из лимана. Их там, потравленных, полно.
- Зачем они тебе?
- Сварю да и сожру.
- Да они ж, наверно, с запашком.
- Сам не сьем, отдам Полкану.
Полкана знали мы давно. Он достался Жвакиным вместе с купленным домом – огромная лохматая кавказская овчарка. Прежние его хозяева были хлебосольны – могли всю улицу на праздник пригласить. Полкан выходных не знал – лаял на пришедших, рвался с цепи и однажды её порвал. В ту минуту по двору шли отец мой с дядей Сашей Вильтрисом. Полкан прыгнул на того, который был поближе. Батяня, защищаясь, выставил перед собою руку, и она глубоко вошла в огромную собачью пасть. Овчарка так и повисла на ней – будто в капкан попала. Тут хозяева подоспели, пса оттащили. Поохали, поахали – вот ведь как бывает. Собаку привязали, отца за стол зовут.
Тут дядя Саша Вильтрис голос подаёт:
- Меня снимите.
Как хромой инвалид оказался верхом на коньке ворот – уму непостижимо. Он и сам объяснить не мог, да и слезть без посторонней помощи.
Полкана Кока брал с собой, когда ходили в поле  сусликов из норок выливать. И портила же праздник псина! Нам что – побегать, покричать: «Суслик! Суслик!», когда этот бедолага, досыта нахлебавшись воды, выскакивал из норы. У него даже шанс был спастись, спрятавшись в другой - у нас ведь могли кончиться вода, азарт иль подкатить усталость. Вот чего не было никогда – так это жалости. Ну, это я так, к слову. Приходит время, и начинаешь понимать, как всё-таки жестоки бывают дети. Мы - в детстве. Подступают жалость, раскаяние…. Да только загубленным зверькам от этого не легче.

Кроме мазутной утечки открыли мы и тайну минеевских родников. Из-под стальной решётки, прикрытая камышом, труба торчала, из которой бежала и пенилась мутная вода.
Пашка раздул ноздри индейского носа:
- Фу, помои….
Повертел головой:
- Должно – из прачки….
- А в банные дни – из бани, - догадался Вовка и был прав.
- Надо поджечь мазут, - предложил Пашка. – И бочка ка-ак рванёт….
- Надо в газету идти, - Нуждасик был осторожнее. – Или лучше сразу в райком. За такие дела должны взгреть.
- А могут и не взгреть, - Сребродоля не сдавался. - И потом, ходить, стучать…. Лучше взорвать.
Они заспорили. Гошка, их слушая, снисходительно кривился. А у меня в голове постепенно начал складываться план жестокой мести. Разулся и, пересилив брезгливость, ступил в мазутно-помойную жижу. Заглянул в трубу канала, пересекающую улицу Октябрьскую. Ну что ж, Анатолий Егорович, вашей наблюдательности стоит отдать должное. Ещё в поисках мазутного истока обратил внимание на разность диаметров этой трубы. Так вот, заглянул и убедился - две трубы под дорогой состыкованы, причём, та, которая выходит в лиман, поменьше. Всё сходится. Замерил оба бетонных отверстия камышинками. Не спеша помыл ноги под колонкой, обулся и позвал друзей обсудить мой коварный план. Был он прост, как всё великое.
У дороги росли когда-то огромные тополя. Росли себе и росли - шумели листвой, пускали пух. При случае можно было укрыться под ними от дождя. Потом кому-то помешали - их сначала лишили коры, а когда засохли, свалили, распилили да и бросили. Теперь они лежали у обочины, как черепа доисторических животных.
Я подставил к срезу камышинки. Всё сходится – этот обрезок тоньше большой трубы и толще малой. Теперь задача – перетащить его через дорогу, загнать пробкой в трубу и навсегда закрыть помойным стокам путь.
Легко сказать – сделать невозможно. Мы и не пробовали поднимать – верхом сидели и прикидывали.
- Может, катки подсунуть?
- А как на дорогу поднимать?
- Рычагами нужно. Как Архимед учил: «Дайте мне точку опоры….»
- Знаем, знаем. Лучше поставить на попа, и как аборигены с острова Пасхи, раскачивать туда-сюда.
- Нет, на дорогу не поднять.
Вовка сказал просто:
- У отца лебёдка есть. Зацепим вон за тот столб, и не напрягаясь….
Идея понравилась. Для её осуществления до вторых петухов жгли костёр на берегу лимана. Потом пошли. Час глухой - все спали, никто нам не мешал. Ствол легко подался – столб недовольно гудел проводами, но стоял, как вкопанный. Вот в трубу пошёл не охотно. Ствол, конечно, а не столб. Мал был уровень воды – вроде бы и наплаву, а шкрябает, цепляется за дно и стенки. Да и не влезть в трубу вдвоём – по одному толкали, карабкаясь на четвереньках. Испачкались и провоняли…. Мама дорогая! И эту дрянь они сливали на нас. Ну, сволочи, теперь держитесь - обида прибавляла сил. Закончили работу, искупались на Песке, и на рассвете побрели домой.
Ждём результатов день, другой…. Помои льются, ручей течёт – что-то не сработало. Полез в вонючую трубу. Щепку бросил – она до пробки доплыла, а потом пропала неведомо куда. Всё ясно – не доделана работа.
Тем же днём штыковой лопатой отрубили от лабазы пару кусков, отбуксировали их до лимана. Туда на лодке, а по нему вброд почти до самой трубы. Адская, скажу, работа. Потом ночью через дорогу перетащили на носилках и запихнули в чёрный зёв трубы.

- Тебе что за забота?
- Да мне-то никакой.
Вдруг впереди и немного сбоку от лодки браконьеров вода разверзлась, и из пучин её всплыла  ужасная башка с огромными глазами и ртом оскаленным. Тяжкий стон над плёсом прокатился. Для этого Гошка сунул широкий раструб рупора, когда-то им украденного в школе из пионерской комнаты, в воду и прорычал в него. Эффект неподражаем – звук нёсся будто из сумрачной глубины
- Ой! – Катков попятился и кувыркнулся за борт.
Губан замер в лодке, балансируя шестом, глаз не спуская с болотного чудовища. В этот миг Катков вырвался из холодных объятий водяного, тянувшего его на дно, и с душераздирающим воплем вперемешку с захлёбывающимся кашлем обрушился на борт плоскодонки. Губан, потеряв неустойчивое равновесие, ухнул в воду, умудрившись концом шеста стукнуть приятеля по мокрой макушке.
Через рукоятку утюга на дне, потянув бечёвку, я увлёк чудище под воду.
Через минуту.
- Что, что это было?
- А чёрт его знает – если не показалось, то что-то было.
- Враз двоим почудиться не может.
- Ну, значит, было….
Браконьеры, держась за перевёрнутую лодку, отчаянно вертели головами.
- А вдруг….
Словно по команде кинулись карабкаться на днище. Я отпустил бечёвку – голова всплыла, и Гошка дунул в рупор:
- У-у-ох-хох-хох…!
Октябрьские пацаны сиганули в воду и вразмашку наперегонки метнулись к Острову – здесь ближе берег. Нам их лодка в трофей осталась, и двумя браконьерами стало меньше.

10

Для благородных целей пошли на воровство – упёрли с крыши кинотеатра «Мир» звуковую сирену. Она там издавна стояла, изредка народ пугала, что может случиться война. А мы решили, что войны не будет, и больше пользы от сирены на болоте.   
Она с двигателем электрическим была, но он нам ни к чему. Его мы деду Калмыку отдали, а тот через редуктор присобачил к сирене велосипедную педаль. Крутишь, и сирена воет не хуже, чем с электродвигателем. Опустишь её раструб в воду, и страшный вой, будто рождаясь в глубине болотных недр, разносится в воде из края в край. Жил бы на Займище пёсик Баскервилей – концы б от страху отдал. И выпи разом голос потеряли – нашлась замена.
Слух, что в болоте завелось Чудище Поганое, быстро разнёсся по окрестности. Дело в том, что с помощью размалеванной футбольной камеры, бечёвки, протянутой через ручку утопленного утюга, и рупора мы сыграли злую шутку не только с Губаном, а навели тоску и тревогу на многих лодочных владельцев. Я только рассказал о том случае, как месть за прошлое. А так…. Мы забирались на лодке в камыши, таились там, выжидая очередную жертву, и пугали всех без разбору.
С некоторых пор желающих пуститься в плавание по Займищу очень поубавилось. Вечерами, управившись с делами, собирались обыватели на берегу – те, кто видел и пострадал, стращали ещё непосвященных. Разговоров было….
Вот тогда Гошке и пришла эта мысль с сиреной. 
Первый раз они поплыли с Пашкой безобразничать, а мы с Нуждасиком затесались в толпу – засвидетельствовать результат. Всё шло как всегда – одни доказывали и горячились, другие ухмылялись и не верили. Вдруг из глубин болота родился протяжный вой, поднялся над камышами, пронёсся из края в край, отразился от далёкого бора и вдруг обрушился на окраину посёлка. Люди заохали, заахали, засуетились.

Прыжок козла с лабазы в лодку мы репетировали два дня. Всё обещало успех задуманного. И поначалу так и развивалось. Мы все (включая старого козла) были на исходных позициях, когда бесстрашный Могилёв вывел свою плоскодонку на  плёс. Он подрулил к дальним камышам, положил шест поперёк лодки, отвязал кончик сети и начал выбирать её, петля за петлёй. До лабазы, за которую был привязан второй конец сети, оставалось меньше метра, и в этот момент Гошка врубил свою сирену. Всех ужасающий рёв родился где-то в глубине, вырвался на простор и со скоростью звука понёсся над водой. Я отпустил верёвку, и морда Чудища Поганого всплыла на расстоянии вытянутого шеста. В этот момент Вовка с Пашкой отпустили козла. Он в два мгновения пересёк лабазу и прыгнул к Могилёву в лодку.
Ну, что рассказывать! Разыграно было как по нотам – не зря же репетировали. Концовку, конечно, трудно было предсказать – да мы о ней и не задумывались. Нам так хотелось Могилёва запугать, что и думать не думалось – а что из этого может получиться.
Бесстрашный рыбак визжал как девица и наверняка в штаны наложил.  На пару с козлом  они опрокинули лодку. Вынырнули нос к носу, и орали каждый о своём. Причём, безграмотный козел, только блеял, ну, а Могиль прошёлся по всей известной человечеству лингвистики – от поросячьего: - И-и-и-и-и…! до утробно-бычьего: - У-у-у-у-у…! Кинулся прочь. Мне показалось, не вплавь, а бегом по дну, потому что голова его, увенчанная тиной то исчезала в воде, то появлялась вновь, но уже чуть дальше. Так он добрался до прибрежных камышей у Острова и скрылся с глаз наших долой.
Козлу повезло меньше - он запутался в сетях и начал тонуть. Пашка прыгнул к нему с лабазы, но получил сильнейший удар острым копытом в бок, и кандидатов в утопленники стало двое. Когда мы с Гошкой подогнали лодки к месту трагедии, они уже изрядно нахлебались воды. Но – слава Богу! – обошлось без жертв. Козла мы так и доставили на берег – спелёнатого могилёвской сетью. Его отпустили - спасибо, друг! – а сеть выбросили, ни на что теперь не годную. Лодку конфисковали.
Могилёв несколько дней лежал дома больной, а потом явился на берег пьяный, злой, с ружьём. Чью-то лодку отомкнул, отчалил.
Народ на берегу напутствует:
- Прибей его, Петрович! Давно пора. Ну, держись, Поганище Болотное!
У кромки камышей из-под носа лодки шумно взлетела утка. Могиль весло бросил, ружьё схватил. Но не выстрелил – замер на несколько мгновений в нелепой позе, а потом рухнул за борт. Вынырнул, ругаясь и отплёвываясь:
-  Падла, напугала!
На берегу потешались:
- Возвращайся, Аника-воин. Где тебе с нечестью управиться.

12

Ещё один сюжет из той же серии борьбы за Займище. Был у отца друг – Иван Иванович Митрофанов. На болоте он косил траву на лабазах, жал камыши серпом, ставил сети и всё лето стрелял уток. Ружьё у него было двадцать восьмого калибра - патроны длинные, тонкие. Звук от выстрела, как от мелкашки - его почти не слышно. Вот Митрофанов и приловчился. На болото сплавает, домой на загривке сноп камышовый несёт – а в снопе утка, а то и две.
Я однажды его прямо спросил:
- Дядя Ваня, зачем вы браконьерствуете?
Он мне на глаза кепку натянул:
- Семью кормить, Толька, надо.
Семья у него большая – шесть дочерей, сам да жена.

Мы туда. Стоит огромный экскаватор с огромным ковшом на широченных гусеницах. Такому Займище в реку спустить – плёвое дело. Два машиниста работали на нём. Один, который помоложе, приветливо помахал рукой. Мы отмолчались.
- Сожгу, подлюгу, - пообещал Пашка.
Экскаваторщики до пяти поработали, закрыли все дверцы на замки, сели на велосипеды и укатили по дороге в город. И мы побрели. Что можно противопоставить мощи стали, напору детища цивилизации – украденную сирену или, быть может, соседского козла? Поняли, что мы обречены на поражение, и обречено на гибель наше Займище.
Среди ночи всколыхнулась окраина. Пожар! Пожар! Сверкая огнями, разрывая ночь сиренами, по направлению к лесу промчались две пожарные машины. На его опушке горел экскаватор. Хорошо это было видно с околицы – как на картинке. 
Чьих рук дело? Точно знаю – не наших. Может, Робинзон постарался – ведь для него гибель Займища личная трагедия. Хотя куда ему – затюканный школьный учитель, пенсионер. Может, сам загорелся. Ну, тогда с нами Бог! 
Мы воспряли духом. И, когда увезли сгоревший экскаватор, а на его место сгрузили новый, нанесли землероям визит. Их уже было четверо. Работали до потёмок и на ночь никуда не уезжали. Рядом стояла будка с печной трубой – в ней они и отдыхали. Варили себе обед, а вечерами пекли картошку на костре. Нас пригласили. Была цель – запугать их баснями о Займище. И мы старались. Мужики слушали, качали головами и переглядывались.
На следующий вечер пришли к экскаваторщикам с Нуждасиком – полмешка картошки принесли. Угощайтесь, товарищи! Они нам руки жмут, как старым знакомым. Гошка с Пашей в это время перегоняли лодку с сиреной поближе к каналу. Лишь стемнело, врубили её. Тоскливый протяжный вой пронёсся над Займищем, отразился от стены бора и рассеялся по камышам. Встрепенулись лягушки, свист утиных крыльев над головой. 
Нет, не ударились командировочные в панику, не бросились в бега. Тревожно лишь переглянулись:
- Оно и есть?
Мы с Вовкой:
- Да! Да!
И драпать приготовились, чтобы посеять панику. Но тут один встал и принёс из будки ружьё.
- Пусть только сунется.
Ружьё на его коленях было аргументом. Мы поняли, что зря старались, что их не запугать. А Пашка с Гошкой долго надрывались, не давая уткам спать.
Вода ушла разом. Утром пришли к берегу, а его нет – до самых камышей блестит чёрным илом обезвоженная твердь. Лодки жмутся испуганно к приколу – что произошло? Где гладь родной стихии? Над болотом птицы носятся в тревоге – как теперь жить?
Жваки к берегу топают втроём, в руках обрезки досок с завязками – болотоступы. На плечах мешки, сачки. Эти времени зря терять не будут! Ушли по проходу на Первый плёс – вернулись с полными мешками. Теперь с рыбой так – бери её голыми руками.
А мы пошли к новым друзьям. Один кашеварил у костра, другой пошёл за хворостом. Двое на экскаваторе далеко в болото вгрызлись. Мы пошли по его следу – широкой канаве, до краёв заполненной взбаламученной водой. Шли в кедах там, куда только на лодке раньше добирались. Восторгов не было, печаль была, и реквием звучал в сознании.
Прощай, родное Займище! Прощай навсегда! Мы хоть что-то имели от тебя, а следующее поколение пацанов жутко будет завидовать собирателям кокосов.